Он сложнейшая формула природы: гремучая смесь детскости с цинизмом, упрямства и наивности, беспокойства и равнодушия. Он имеет хороший дом, у него красивые дети бегают по земле. Он теряет шарфы, шапки, перчатки, разбивает локти, падая с велосипеда.
Он любит свое дело и себя в нем. Служение кинематографу награждает его одиночеством, затворничеством, нелюдимостью, эмоциональной скудостью и заметным невниманием к людям вокруг. Эгоист. Улыбка — редкость. Слез я не видел никогда. Редко жалуется на судьбу, но и радуется не часто, и успехами своими не делится даже с теми, кто к ним причастен.
Немногословный. Иногда буквально нужную интонацию фразы покажет, а то объясняет жестами глухонемого. Заставляет меня думать, напрягаться, чтобы его понять. И это мне тренаж, физкультура для интуиции.
Если чем-то недоволен, может резко сказать. Я к этому готов, и мне легко. И я ему прощаю, потому что в работе он все-таки умеет слушать. Ругаться не умеет — вернее, ругается, но неумело. И не часто. Скорее уж вслух произнесет: «Стоп! Снято!» — а потом зайдет за угол и скажет: «Зараза, загубил кадр!»
Похвалы от него не допросишься. Если доволен — потирает ладошки, и головой качает вправо-влево, глядит на мир по диагонали. Это первый признак.
У него есть свои арсеналы и фантазии, как раскочегарить актера. Провокация, например. На «Счастливых днях» заставил меня надеть ботинки на полразмера меньше, тесные. Мы снимали зимой на кладбище, я ноги себе отморозил. Говорю ему: «У меня ноги мерзнут...» А он: «Ничего-ничего, потерпи...» Потом оказалось, что это все специально. Ему нужно было, чтобы мои мучения через глаза передавались.
Леша тех «Счастливых дней» и Леша нынешний — это разные люди, конечно. Он обиделся на меня за то, что я в каком-то старом интервью обозвал его ежиком. Так он и был похож на ежика. Глаза детские, пугливые. Скромный очень, озирался постоянно. Сейчас он другой. Волосы длинные отрастил, хотя на макушке их меньше стало, и главное — внутри себя изменился. Плечи расправил, уверенность появилась. Он говорит: «Мне нужна не игра актеров, а их присутствие». Поначалу сбривал с меня театральность, а потом я к нему притерся, почувствовал его. На «Уродах и людях» мне эмоций не хватало, хотелось заржать или чмокнуть. Я набрался смелости и говорю ему: «Давай я поддам здесь маленько!» А он — нет. Все время гасит меня, гасит...
Несмотря на это, я рад, что часто был предметом его творчества. Всякий мечтает встретить режиссера, про которого сможет сказать: «Мой!» Я знаю, что он не подставит, не посрамит, не сделает плохо. Странно — может быть, замысловато — согласен, претенциозно и вычурно — тоже не буду спорить. Но плохо — никогда.
Ну, ладно, кто я такой? Так ведь его картины маршируют по всему миру, он трижды осчастливил Канны своим присутствием. Это о чем-то говорит? Бог даст, то ли еще будет. Лишь бы медная труба не устроила ему сотрясение мозга: говорю на всякий случай, потому что даже внутренняя, скрытая радость оглушает, ослепляет, дает сбой в формировании мысли и готовит почву для глупости, отчуждения и изоляции от живущих и любящих тебя. Но со мной его никогда не заносило, я просто не позволял ему этого. Может, он побаивается меня, не знаю.
Что бы о нем ни писали и ни говорили, пусть бы он оставался талантливым — приму любого. Талант ведь может и в молодом организме жить, и в старом, и в красивом, и в некрасивом. Леша, конечно, не витамин, так ведь и я не карамель. Люди, которые копаются в художественном пространстве, что-то изобретают в творчестве — все ненормальные, неспокойные, чудаковатые. А самое главное — бессистемные, нестабильные.
Мне тяжело и интересно в работе с ним, и я верю ему. Пока Балабанов зовет за собой в киноискусство, я готов откликаться и с ним сотрудничать. Буду жить надеждой на удачу. Главное, я его не предам. А если он откопает себе другого «сухорукова» и меня, лысого, оставит на обочине своей творческой биографии — я расстроюсь, но не обижусь.
